Ольга Чигиринская - Шанс, в котором нет правил [черновик]
— Все-таки перебор, — покачал головой Кессель.
— Нам нужен состав преступления. Любой, кроме настоящего. Если у нас их будет два, нам это определенно не повредит. Но я думаю, — фыркнул Габриэлян, — что Ильинский все-таки не настолько перепуган. Значит, скорее всего, Миша, тебе предстоит наблюдать сеанс жесткой вербовки. Так что просто полезай в их систему слежения и веди меня. И всех богов ради, ничего им не налаживай. Ладно, снайпер снялся — и нам пора.
* * *Костя ждал возле старого товарного вагона, где он прятался, пропуская Кесселя и Габриэляна. Расходиться по одному, скрываясь, смысла уже не было.
— У меня чувство этого… как его… дежа вю, — сказал он.
— Генерал Власов, — пробормотал Эней. — Фашистський перевертень.
— Чорт у синих галифе, — поддержал Костя. — Что делаем?
По скорости Энея и по тому, как развернуты были его плечи, любой мог сказать, что командир сейчас аж плавится от злости.
— Делаем что они сказали, Кен. Других вариантов у нас, похоже, негусто.
— И влетаем в ловушку все — включая Цезаря и его ребят? Или кого ты там возьмешь?
Эней остановился, да так резко, что Костя налетел на него.
— Да ты что, Кен? Ты что, не понял еще? Мы уже под сачком. Машенька под сачком. Его взяли бы еще вчера, если бы захотели. И Батю, и Цезаря. Не нужно никаких ловушек. Не нужно мудрить. Все, состав налицо, выгребай всех и в подвал. Хуже не будет, Костя. Хуже и быть не может.
Костя кивнул.
Игорь посмотрел на Энея.
— Ты веришь в такие совпадения?
— Нет, — ни секунды не думая, ответил Эней. — В то, что это совпадение — нет. Случилось то, что должно было случиться и ничего другого случиться не могло. А вот что они это все устроили, тоже не верю.
Они дошли до одного из складских двориков, где в минивэне ждал Антон.
— Снайпер ушел, — сказал он. Эней кивнул. Повторять разговор для парня было не нужно.
— Батя нашел базу, — продолжал юноша. — Эвакуация заканчивается, остались двое.
— Хорошо. Цезаря туда сразу. И — сброс. Сейчас — только блок «М». Все остальное — потом. Антон — это и к тебе относится. Но — потом.
Эней остановился.
— На всякий случай, сбрось запись и все, что накопал, литере А. По резервному каналу.
Антон занялся планшеткой, Костя сел за руль, Эней откинулся на спинку сиденья и ощутил на себе пристальный взгляд Цумэ.
— А зачем ты им сказал, что я данпил?
— Затем, что у них в группе тоже данпил. У нас мало данных по данпилам. Может, поделятся. Ди будет рад.
Батя сказал — эти, из центра, круты неимоверно и свое дело знают на ять. «Слушаться как меня», — накручивал он личный состав. — «Нет, сильнее, чем меня. Потому что я Батя. А это все-таки Адам».
Насколько понимал Цезарь, Адам был фикцией — под его именем работал целый комитет, и кличка Адам, которую носил среднего роста и средних лет мужчина, означала лишь его чрезвычайные полномочия.
Внешность у него была совершенно заурядная — если бы Цезаря схватили завтра и принялись допрашивать, словесный портрет больше навредил бы СБшникам. Ну, где-то метр восемьдесят. Ну, где-то за тридцать. Блондин — мышиного какого-то оттенка. Лицо… да никакое. Два глаза, нос и губы, и все это трудно охарактеризовать, потому что ничего характерного нет. Цвет глаз Цезарь не разглядел. А потом Адам и вовсе надел на голову ветрозащитную маску — и все, запомните меня таким.
Второй был позаметнее — длинный, тощий и, судя по веснушкам на руках, рыжий. Лицо тоже закрыто ветрозащитной маской — глаза и губы, и все.
Третий маски не носил, но разукрасил лицо гримом, которым пользуются десантники — причем грамотно так разукрасил, высветлив те места, которые обычно бывают в тени и зачернив лоб, нос, подбородок. Этот третий всех удивил. Когда закончилось обсуждение операции и распределение обязанностей, когда все получили «ракушки» связи и оружие — или то, что заменяло ребятам оружие — третий из центра поднялся и сказал:
— До начала операции у нас есть двадцать минут. Я — православный священник и я сейчас отслужу Евхаристическую Литургию. Если среди вас есть крещеные, которые хотели бы принять Причастие — они должны исповедоваться, и очень быстро. Крещение в Церкви Воскрешения не в счет.
— А зачем это? — спросил кто-то.
— Объяснять нет времени. Я начинаю служить, вы сохраняйте тишину.
Он убрался в фургон и через какое-то время вышел оттуда, набросив на плечи какую-то вышитую накидку. С ним вышел паренек — тоже в маске, с подносом в руках. На подносе лежал пресный лавашик на позолоченном блюдечке и стояла чаша с какой-то жидкостью.
В службе участвовали только четверо из центра, остальные ребята просто смотрели — но впечатление она произвела сильное. Не было песен, не было никаких красивостей в духе воскрешенцев — священник и паства просто обменивались репликами, которые, как видно, затвердили наизусть. Ничего, казалось бы — рутина, Цезарь нашел ее даже полезной для успокоения нервов перед боем и смотрел с любопытством, не более того — и тут вдруг священник прочитал слова, которые пришлись как резинкой по лбу:
— Вот Моя заповедь: любите друг друга, как Я возлюбил вас. Нет больше той любви, чем если кто положит жизнь свою за друзей своих. Вы — друзья Мои, если исполняете то, что Я заповедаю вам. Я уже не называю вас рабами, потому что раб не знает, что делает его господин — но я назвал вас друзьями, потому что сказал вам все, что слышал от Отца Моего. Не вы Меня избрали — Я вас избрал и поставил, чтобы вы шли и приносили плод, и чтобы плод ваш пребывал, и чего ни попросите у Отца во имя Мое — Он даст вам.
Священник поднял книгу над головой и объявил:
— Слово Господне.
А потом была проповедь, от которой у Цезаря возникло чувство, что его взяли за шкварник и хорошенько встряхнули.
— Выходим через… — священник посмотрел на часы, — одиннадцать минут. Вся операция на живую нитку. Рассчитывать ни на что нельзя, можно только надеяться. Идем не мстить — идем спасать наших друзей, которых любим. За Ним. Ребята, мы не можем проиграть — потому что Он не проиграл. Потому что мы любим, и мы решились на самое большое дело, на которое можно решиться от любви. Но нам, может быть, придется там убивать. А может быть, придется умереть. И если мы победим — это не потому что мы особенно круты, а потому что нас выбрал Бог. Мы ничем не лучше тех парней, с которыми нам придется столкнуться. Нас выбрали не потому, что мы лучше. А потому что мы должны сделать эту работу. Мы не судьи, мы не санитары леса, чтобы отделять хороших от паршивых и отстреливать паршивых. Мы просто вынимаем своих. Поэтому — без ненависти. Без злобы. Без надрыва. И без страха. Мы следуем за Христом, даже те, кто в Него не верит, и поэтому Он нас не оставит. Аминь.
После такой проповеди на колени перед поднятым кверху хлебцем опустились все.
И только потом, в минивэне Цезарь сообразил, что его так загипнотизировало и перемкнуло — конечно же, это все слишком походило на читанное и виденное о рыцарских орденах и крестовых походах. И кто-то, кажется, даже шепнул — «тамплиеры». И Адам из невзрачного мужичка мигом превратился в фигуру таинственную и грозную.
А священник, между прочим, тоже натянул маску на лицо и присоединился ко второй группе.
«Откуда у них монахи?» — вертелось в голове у Цезаря. — «Да еще такие боевые ребята…» Нет. Не вязалось с мрачным Святым Орденом. И с приторной проповедью воскрешенцев не вязалось. И от ощущения, что теперь-то все пойдет правильно и все будет хорошо, отделаться было невозможно.
Да и зачем?
* * *Через двадцать минут после возвращения в управление у Габриэляна щелкнула ракушка и профессионально шелестящий голос попросил его подняться в комнату отдыха, 12 уровень, юг.
Я неправильно выбрал профессию, подумал Габриэлян. Мне нужно было завести себе шарманщика и бубенчик и таскать из деревянной миски предсказания. Счастье без обмана. Миша, наверное, уже в системе.
Как это там в русской народной песне — «взял он ножик, взял он вострый и зарезал сам себя.» С припевом «веселый разговор!» Впрочем, веселый разговор будет сейчас, а вот смогу ли я продать ему ножик, это еще вопрос.
Комната отдыха была пуста, а у зеркального — во всю стену — окна стоял Ильинский.
Все старшие были красивы. Причем не типовой, отлаженной красотой, а каждый своей, уникальной, личной. Персональное совершенство. Ими просто можно было любоваться. Всеми. Ну, почти. Ильинский Габриэляна раздражал. Не потому что был сепаратистом и не потому что был мишенью. Просто в его речи и движениях мерещился Габриэляну какой-то дребезг. Легкий, почти за пределами слышимости.
— Я пригласил вас, Вадим Арович, чтобы… Хм, — Ильинский принужденно хохотнул, явно показывая, что пока не утратил чувства юмора и помнит школьную программу. — Одним словом, жалуются на вас мои сотрудники.
